Роза и Маргарита Ряйккенен

---

Статьи

Воспоминания

Лекции

Эссе по Л.Толстому

Связаться с нами

Дополнительные сайты

доступны на:

ENGLISH

Русском

 

 

 

 

ЦЕПЬ ПОМОЩИ

 

ДЕТСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ ПЕРЕЖИВШЕГО ХОЛОКОСТ

 

Роза Ряйккенен

 

I

 

Мой отец был образованным, глубоко интеллигентным человеком. Инженер-проектировщик, окончивший Гентский университет в Бельгии, он знал восемь языков, любил музыку и изобразительные искусства, собирал книги и копии картин, хорошо пел и танцевал бальные танцы. У него было тонкое, я бы сказала, «французское», чувство юмора. Он очень интересно объяснял и показывал особенности различных стилей в архитектуре, и школьницей я готова была без конца слушать его рассказы во время наших прогулок по узким древним улочкам Вильнюса – столицы Прибалтийской Литвы.

Моя мать изучала математику в Каунасском университете и работала бухгалтером, впоследствии главным бухгалтером Республиканского Управления Полиграфии. Ее кредо было – упорно трудиться и стремиться к достижению самого высокого качества работы. Другой ее особенностью было стремление к чистоте. Дома, в каких бы мы ни жили условиях, все должно было быть вычищено и отмыто до блеска! Даже если она неимоверно устала, она не ложилась спать, пока не наводила в квартире порядок. В результате ее усилий она сама и наше жилье всегда купались в аромате чистоты.

Как я помню, соседи по лестничной площадке не любили мыть лестницу и часто пропускали свою очередь. Мама не вступала с ними в споры и обычно мыла лестницу невзирая на очередь. На мои вопросы она отвечала в том духе, что для нее гораздо важнее сохранять мир с соседями и чистоту, чем выяснять отношения.

Наша домашняя атмосфера была пропитана творчеством и время от времени пронизывалась молниями идей. Мы читали классиков литературы и обсуждали научные открытия. Мой отец постоянно генерировал новые технические идеи и пытался внедрять их в своих проектах. К сожалению, в большинстве случаев на его работе это встречалось в штыки, потому что хотя и повышало эффективность проекта и снижало стоимость работ, но требовало доработок, а премии проектировщикам давались не за качество проекта, а за его досрочную сдачу.

Мы с отцом часто ходили в оперный театр, пересмотрели там все оперы и балеты, а когда мне исполнилось 13, мне подарили ко дню рождения проигрыватель, чтобы я могла прослушивать свои любимые арии и балетную музыку, когда захочу. После войны, когда мы наконец получили и отремонтировали квартиру, и у нас еще не было мебели, первым делом родители купили старое пианино фирмы Кнаусс. Это пианино служило мне верой и правдой, пока я училась музыке. Оно и сейчас со мной, служит моим внукам.

На стенах нашей квартиры висели копии картин: «Шоколадница» Ж. Э. Леотарда и «Игра в карты с шулерами» Караваджио. Это, наверно, были те картины, которые отцу удалось купить. Классических картин на библейские темы в советском Вильнюсе скорее всего не было в продаже. Но, хотя мы и не изучали в школе ни Библию, ни какие бы то ни было другие духовные источники, отец старался, как мог, восполнять недостаток моего образования и по вечерам часто рассказывал мне библейские истории из Ветхого Завета.

 

П

 

Мои родители впервые встретились где-то в 30-х, когда отец только что закончил Гентский университет и вернулся в Литву. Он привез из Европы социалистические идеи, под влиянием которых в то время находилась европейская интеллигенция.

Никто из нашей семьи напрямую не участвовал в социалистическом или коммунистическом движении, и никто не вступал ни в какую партию. Но мои родители отзывались всей душой на идеи справедливости, равенства и братства, откуда бы они ни исходили. В них всегда настойчиво звучал голос совести, призывая их жертвовать и делить с другими все, что у них было.

Как позже объясняла мне мама, в буржуазной Литве было много нищеты, и мои родители готовы были от всего сердца поделиться с бедными своим заработанным нелегким трудом достатком. Они были готовы отдать часть своей одежды, комнат, денег и продуктов. Мама вспоминала, что в детстве она сама часто лишилась возможности посещать школу, потому что нечем было заплатить за учебу, и ей хотелось помочь другим детям получить образование – образование в нашей семье всегда было главным .

В 1938, когда я родилась, мы жили вместе с бабушкой и дедушкой, родителями отца, в большой квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома в Вилиямполе, пригороде Каунаса.

Как рассказывала мама, бабушка принимала участие в организации помощи коммунистам - узникам тюрьмы, готовила для них передачи. Казимир Варнаускас, жених моей няни Брони, был одним из таких коммунистов-узников. Когда он вышел из тюрьмы, они с Броней поженились и в 1940 году у них родилась дочь. Как я теперь понимаю, помогая ему и Броне, бабушка заложила начало цепи сочувствия и помощи. Семья Варнаускасов продолжила эту цепь в годы Второй Мировой Войны, и эта цепь спасла мою жизнь.

С самого начала войны, в оккупированном Каунасе, Броне пыталась нас найти, понимая, что наша семья в большой опасности. Она не знала, что мы с отцом потеряли друг друга в панике бомбардировок в первый же день войны, и отец уехал в Россию, что мой дедушка был убит во время нашей попытки убежать из города.

Когда после безуспешной попытки мы вернулись домой, то увидели, что улицы Вилиямполе покрыты кровью и дома разграблены. У себя дома мы нашли полный беспорядок. Перед войной наша семья запаслась кое-какими продуктами на всякий случай. Мы знали, что творится в Европе, и были начеку. Запаслись вареньем, мукой, сахаром и шоколадом. За несколько часов мы потеряли все. Это случилось еще перед приходом фашистов, когда местные жители принялись убивать евреев и грабить их имущество.

Мы, т.е. мама, бабушка и я, боялись оставаться одни в таком небезопасном месте и пошли по городу, пытаясь найти знакомых или кого-нибудь, с кем можно было бы спасаться вместе. У нас уже не было никаких припасов и вообще никаких материальных средств для выживания. Через несколько дней скитания по людям мы оказались в гетто.

В первые же дни войны, когда немцы оккупировали Каунас, они собрали всех евреев в одно гетто, что-то вроде концентрационного лагеря, окруженного колючей проволокой. Позднее они начали формировать рабочие бригады из молодых и работоспособных людей и использовать их как рабов для работы на предприятиях вне гетто. Моя мама была взята в одну из таких бригад.

Броне наконец-то удалось найти нас в Каунасском гетто и начать нам помогать. Фашисты не заботились о том, чтобы платить или хотя бы кормить своих рабов. Чем скорее рабы перемрут, тем эффективнее сработает их система, которую они называли «орднунг» - «порядок» по-немецки. В гетто люди получали какие-то «рационы», на которых было не выжить. Люди в основном выживали на продуктах, которые они выменивали у литовцев за свои вещи. Мама на смогла принести в гетто из нашей разграбленной квартиры ничего стоящего для обмена, и мы голодали.

С первого же дня, когда Броня нашла маму, она начала приносить ей хлеб и все, что могла найти из еды. В первые дни войны с продуктами было особенно трудно. Передавать их было еще и опасно, потому что охранники не разрешали литовцам общаться с евреями из гетто. Но Броня была полна решимости помочь нам, и она как-то умудрялась это делать. Пока она ходила, ее муж Казимир смотрел за их маленькой дочкой, давая возможность своей жене идти и делать все, что она может, для спасения жизни другого ребенка.

 

Ш

 

В Каунасском гетто прошли три так называемые «акции» массового уничтожения. Мы пережили первую, «Малую Акцию», во время которой немецкие солдаты с помощью литовской полиции обыскивали дома и собирали людей для последующего уничтожения. К счастью для нас, они остановились за три дома до того, где мы жили.

Следующая, «Большая Акция», была направлена на уничтожение стариков и детей, которых оккупанты считали для себя лишним бременем, от которого надо как можно скорее избавиться. Всем обитателям гетто приказали выйти на поле для отбора, и отбирали: молодых и здоровых – налево, для работы; семьи с более, чем одним ребенком, больными и старыми – направо, для уничтожения.

Женщина, в квартире которой мы занимали комнату, предложила, чтобы моя мать притворилась, что она, неженатый брат этой женщины и я – это одна семья. В этом случае мы бы пережили «акцию», но бабушка осталась бы одна и наверняка погибла. Мама отвергла это предложение и, конечно, мы были отобраны для уничтожения. Полицай повел нас вместе с другими людьми, которые везли коляски с младенцамии, несли больных и старых на носилках, к 9-му Форту – месту уничтожения. Мама понимала, что мы на краю гибели. Она отдала полцаю свои часики, последнюю оставшуюся у нее ценную вещь. Он взял часы, но так ничем нам и не помог.

Широкая дорога была пуста. Когда мы подошли к воротам 9-го Форта, мама увидела немецкого офицера из СС – специальных воинских частей, которые проводили самые жестокие карательные операции. Он здесь был на посту и управлял ситуацией. Мама не знала, откуда пришел этот импульс к действию, но она заговорила с офицером по-немецки, на языке, которым она свободно владела. Она не помнила потом, что она ему говорила, но ее слова заставили офицера взглянуть мне в глаза. Тогда он приказал нам встать за воротами.

Мама не знала, что будет дальше и как нам удастся избежать смерти, но оказалось, что офицер знал. Двое юношей, которые перед этим переносили носилки с больными, теперь возвращались в гетто, и мы побежали за ними. Офицер не обратил никакого внимания на наш маневр. Это было с его стороны очевидным нарушением инструкций. Он явно был обязан или застрелить нас, или направить туда, где мы все равно будем убиты.

Но ничего такого не произошло. Мы продолжали бежать за молодыми людьми так быстро, как только могли, пытаясь использовать наш единственный шанс к спасению. Бабушка не могла бежать быстро и просила маму оставить ее и спасать ребенка. Но мама не могла оставить ее на верную смерть, и мы продолжали бежать вместе, пока не нагнали людей, отобранных для работы и не смешались с их толпой. Таким образом мы чудом спаслись и остались продолжать нашу борьбу за выживание в гетто.

Почему офицер СС нас отпустил? Было ли причиной что-то, что моя мать ему сказала? Или ее слова просто заставили его посмотреть ребенку в глаза? Может быть, он подсознательно почувствовал этот Божественный Источник Жизни, который был в нем самом, и в глазах еврейского ребенка? И офицер, который до этого, возможно, уже послал сотни невинных людей на смерть, не смог покуситься на Источник Жизни, который он увидел в этих глазах.

Если дело в этом, тогда, может быть, политик, лидер нации или государства, религиозный лидер или другая влиятельная персона, перед тем как призвать своих последователей или приказать подчиненным убивать, бросать бомбы, уничтожать или что-то еще в этом роде, чем бы он это ни оправдывал, должен вначале взглянуть в глаза по крайней мере одному ребенку, чья жизнь может пострадать от его действий?

 

IУ

 

Мама работала на текстильной фабрике, а бабушка оставалась со мной. Самым тяжелым испытанием для мамы было оставлять нас дома, уходя на работу, и не знать, найдет ли она нас, когда вернется, живыми или нет. Мама иногда приносила мне картонные трубочки с работы. Это были мои единственные игрушки, и я их всегда ждала. Время от времени кто-нибудь давал маме угощение для ребенка. Я помню, что однажды на Пурим у меня был целый пир: куриное крылышко, яйцо и гоменташ – традиционный еврейский пирожок с маком, который я очень любила. Было даже трудно решить, с какого блюда начать праздновать.

В гетто у меня были друзья. Могло показаться, что в этом адском месте я веду обычный для ребенка образ жизни. Но тут нагрянула третья, «Детская Акция», и на этот раз немцы были полны решимости покончить раз и навсегда с оставшимися в гетто детьми и стариками. Утром, когда все работающие были выведены из гетто, немцы начали «акцию». Всем запретили выходить из дома. Вдоль улиц ехал грузовик, и солдаты и полиция собирали детей и старых для уничтожения. Если мать пыталась защитить своего ребенка, их расстреливали вместе.

К нашему счастью, мама была дома после ночной смены, и после предыдущих «акций» у нее уже был кое-какой опыт. Она к тому же знала, что люди гетто постарались приготовить так называемы «малины» - укрытия, где можно было бы спрятать детей. Она пошла прятать меня в одном из таких укрытий, и, вернувшись, уже не застала дома бабушку. На сей раз бабушка, помня о предыдущих «акциях» и понимая, что вместе нам не спастись, собрала свот личные вещи и ушла, чтобы один на один встретить свою смерть.

Я оказалась на чердаке, в одной из «малин», которые мужчины из гетто приготовили заранее и потом охраняли. Было темно, виднелся только светлый ромбик чердачного окошка. Было очень тихо, даже младенцы молчали. Я до сих пор помню тот страх, который испытывала, сидя на этом чердаке. Я и потом никогда не могла играть с другими детьми в прятки – когда я должна была прятаться, это ужасное чувство возвращалось.

И снова, как и прежде в моей жизни, нашлись люди, которые взяли на себя ответственность за наше, детей, выживание. Когда мужчины, охранявшие чердак, решили, что это укрытие небезопасно, они перенесли нас в мешках, как будто это была мука или картошка, в другое место. В этом убежище было теснее, не все могли уместиться и для меня не оказалось места. Мама вспоминала, что я кричала: «Возьмите меня, я жить хочу!» И меня взяли, и на этот раз я была спасена. Когда «акция» закончилась, мы вернулись домой. Теперь мама должна была прятать меня постоянно, днем и ночью, и не выпускать никуда, потому что немцы не потерпели бы ни одного живого ребенка в гетто.

Война продолжалась, и для нас ситуация становилась критической. Немецкая армия терпела поражения и оставляла занятые ею территории. Было очевидно, что и Каунас немцы должны будут оставить. И перед уходом они ликвидируют гетто со всеми его обитателями. Мама понимала, что уже не сможет спасти меня в гетто. Она начала искать литовскую семью, которая согласилась бы принять и спрятать меня.

Она попросила помощи у Брони. Для семьи Варнаускасов это была трудная задача, и это было предельно опасно, так как фашисты, если бы они нашли в литовской семье еврейского ребенка, безусловно уничтожили бы всю семью вместе с этим ребенком.

Броня и Казимир не могли взять меня к себе, потому что они жили очень далеко от гетто, и доставить меня к ним было бы и трудно, и опасно. Кроме того, у них был маленький ребенок, а Казимир был известен как бывший коммунист. Мы бы, наверно, взаимно усиливали опасность друг для друга. Поэтому Броня начала искать для меня, тогда пятилетней, других приемных родителей.

Она должна была хорошо подумать и все взвесить, прежде чем говорить со своими знакомыми. Она должна была оценить, надежные ли они люди, пойдут ли на риск, решившись спрятать у себя еврейского ребенка, и не сдадут ли этого ребенка немцам, как это иногда случалось. С моим еврейским языком и темными глазами и волосами я, конечно, не походила на литовку, и мои приемные родители должны были бы прятать меня так, чтобы никто не подозревал, что я у них живу.

Трудно даже представить себе такую удачу, но цепь помощи, раз начав, продолжала работать. Бронины друзья, бездетная пара Мария и Казимир Бакша, чей деревянный домик стоял в глубине двора недалеко от маминой фабрики, согласились взять меня к себе. Для них это было нелегкое решение, опасное особенно потому, что рядом была расположена полиция, а немецкий солдат жил в соседнем доме в этом же дворе.

И вот настал день, когда с помощью одного молодого человека из гетто мама сумела протащить меня через колючую проволоку, окружавшую гетто. Они дали денег немекому часовому, и он согласился пропустить нас, если только соседний часовой не увидит. Если тот увидит, тогда он будет стрелять в нас без предупреждения.

Нам удалось проскользнуть незамеченными, и мы побежали по темным улицам военного города под сирену воздушной тревоги, которая помогала нам избегать опасных для нас взглядов и вопросов прохожих. В конце концов, мы прибежали к дому Бакша и сразу попали в тепло и свет. С этого момента Мария и Казимир Бакша приняли на себя ответственность за сохранение моей жизни и выполнили свою миссию от всего сердца.

В этот вечер я вряд ли могла что-нибудь замечать или понимать. После всех страхов и волнений прошедшего дня я уснула и не видела, как моя мама ушла обратно в гетто. Когда я проснулась на следущее утро, я обнаружила себя в незнакомом месте, которое должно было стать моим домом, и с незнакомыми людьми, которые должны были стать моей семьей. Я не понимала их языка, и у меня не было другого выхода, кроме того, чтобы научиться этому языку.

С этого начался мой интерес к изучению новых языков. Со временем пришло понимание того, что на свете много людей, принадлежащих к разным народам, с разной историей и географией, говорящих на разных языках и имеющих разные верования. И это хорошо, что они все разные и могут многому научить друг друга. Лишь бы они не пытались утвердить свое превосходство, как это делали фашисты, а готовы были принимать это многообразие как то, чем надо дорожить.

 

У

 

Наверно, я не всегда была послушной девочкой с ангельским характером. Как потом рассказала мне мама, как-то раз Казимир Бакша пришел к ней на фабрику и признался, что побил меня. Он был полон раскаяния - как мог он наказывать ребенка, который и так был наказан обстоятельствами своей жизни? Наверно, он понимал, что ребенку нужна не только пища, но и что-нибудь интересное и развивающее. Он нашел где-то школьный учебник и стал учить меня чтению. Это были для меня учеба и развлечение одновременно. В таких обстоятельствах я училась радоваться книге.

Я скучала по маме и все время спрашивала, когда она придет. Мама навестила меня пару раз, конечно, под присмотром часового с ее работы. Она говорила часовому, что идет к литовцам обменивать вещи на продукты. Казимир поил часового водкой и развлекал его, пока мама навещала меня.

Мне хотелось куклу, и мама принесла мне куклу из гетто. Родители убитой немцами девочки дали ей эту куклу без лишних расспросов. Они, конечно, догадывались, кому была нужна дочкина кукла. После этого раза мама больше не приходила, так как боялась выдать мое убежище. Бакша обещали ей держать свой погреб открытым на случай, если ей надо будет спрятаться. Но мама не воспользовалась этим предложением даже тогда, когда уже знала, что гетто будет ликвидировано, а она или убита, или увезена на Запад, в Германию, в концлагерь.

Я вспоминаю свою вторую маму, «мамите», как я ее называла («мама» по-литовски) – маленького роста женщину с носом «картошкой». Она заботилась о каждой живой твари: люди, кошки и птицы – все могли рассчитывать на пищу и помощь из ее рук. «Мамите» в детстве потеряла родителей и росла сиротой. Из родни у нее была только сестра, с которой они были очень близки.

«Мамите» тяжело работала всю свою жизнь. Она закончила всего пару классов деревенской школы, но ее мудрость всегда меня поражала. «Bus gerai», что по-литовски означает: «будет хорошо» - было ее обычной присказкой. И ее словам верилось, потому что за ними чувствовались пережитый опыт и настоящее понимание жизни.

Я вспоминаю ее возвращающейся домой из 20-километрового похода в отдаленную деревню. Она должна была время от времени ходить туда обменивать вещи на продукты, чтобы мы не голодали. Каждый раз она приносила мне (только для ребенка!) немного меда, масла и яиц, и муку и крупу для всей семьи. После каждого долгого пешего похода (никакого другого транспорта не было), согнувшись под тяжестью мешка, она подолгу не могла выпрямить спину, и я ее спрашивала: «Почему ты так некрасиво ходишь, мамите?»

Я также помню, как мой приемный отец, «тевялис», то есть «папа» по-литовски, предупреждал меня, чтобы я не двигалась и не плакала, когда буду сидеть в яме под печкой. Это было мое тайное убежище на случай опасности – если немцы или полиция придут с обыском. Мои приемные родители выкопали эту яму, замаскированную железной плитой перед печкой, в первую же ночь после моего прибытия, и в случае любой опасности первое, что они делали, это поднимали плиту, спускали меня в яму и снова клали плиту на место. Признаться, сидя в темном и тесном убежище и не зная, когда меня выпустят, я боялась больше мышей и пауков, чем солдат и полицейских.

 

УI

Когда фронт вплотную подошел к Каунасу, мы должны были куда-нибудь уйти из нашего дома. Рядом находились предприятия, и мои приемные родители боялись, что их могут бомбить. Они решили вместе со мной уйти на время в деревню к своей родне. «Мамите» была темноволосая, как и я, хотя и с голубыми глазами, и она надеялась, что мы не вызовем подозрений у полиции или просто любопытных. Она научила меня, как разговаривать с ней и отвечать на вопросы людей.

Это было рискованное путешествие; мы должны были разговаривать с людьми, хотя и очень старались избегать общения с посторонними. Как я понимаю, некоторые из них догадывались, кто я такая, но молчали.

В конце концов мы вернулись домой. Последняя ночь перед приходом Советской Армии была наполнена страхами: что будут немцы делать перед тем, как оставить город? Будут ли нас бомбить? Но было тихо. Еще вечером мне хотелось выйти из дому, но «тевялис» не разрешил. Он обещал мне, что завтра я смогу побыть во дворе подольше.

На следующее утро я еще спала, когда он вошел и разбудил меня: «Выходи, ты свободна!» Я вскочила с кровати и через двор побежала на улицу. Бесконечная колонна солдат маршировала вдоль улицы. Это были советские солдаты, серые от усталости и в серых же выцветших гимнастерках. Таким вот был образ моей свободы! Таким было победное звено «цепи помощи».

Это звено состояло из людей, которых мы называли собирательно: «Советская Армия». Каждый из них был человеком со своей судьбой. Некоторые из них, или их родственники, пострадали от Сталина и, возможно, невзлюбили его еще до войны. Но, наверно, еще больше было среди них тех, у кого семьи были разорены войной и родные убиты фашистами. Эти солдаты были едины в своей ненависти к оккупантам, в стремлении к победе над беспощадным врагом. И имя Сталина стало их знаменем, символом их битвы. Так один тиран, Гитлер, помог другому тирану, Сталину, покорить сердца его соотечественников и продлить диктатуру до самой его смерти.

 

 

УП

 

Все то время, когда мы были под гитлеровской оккупацией, «мамите» боялась, что мы все погибнем. И ей хотелось меня, ребенка, ближе связать с Богом; может быть, она думала, что это будет для меня лучшей защитой. Она решила окрестить меня, но как это сделать, если никто не должен был знать, что она прячет у себя еврейского ребенка? Она призналась ксендзу, которого знала как хорошего человека. И ксендз не подвел ее. Он научил ее, как меня крестить, и «мамите» выполнила ритуал крещения так, как она его поняла.

Она никогда не заставляла меня молиться или ходить в церковь, а однажды даже сказала, что она вообще не уверена в существовании Бога! Но молясь в костеле, она чувствовала в себе особую мягкость и в то же время крепость, и это ее освобождало от напряжения и неуверенности. Она сказала мне, что крестила меня, только когда мне уже было 20. Она не хотела насильно сделать меня христианкой – она только искала для меня божественной защиты.

Через много лет, в одну из годовщин окончания войны, корреспондент центральной литовской газеты захотел написать статью о «мамите» и ее муже, об их подвигах военного времени (кроме меня, они еще некоторое время прятали у себя русского военнопленного, который сбежал из фашистского лагеря). Когда корреспондент спросил «мамите», кто или что дало ей мужество и помогло выжить и действовать в таких трудных и опасных условиях, она искренне ответила, что это могла быть только божья помощь. Корреспондента как ветром сдуло, и никакой статьи никогда не появилось. В Советском Союзе цензура не пропустила бы упоминания Бога.

Но вернемся к событиям военных лет, когда и ксендз стал пусть небольшим, но звеном в «цепи помощи». «Цепь» эта не сработала бы, если бы хоть одно ее звено оказалось ненадежным. Но она действовала, составленная и поддержанная совместными усилиями людей, принадлежавших к разным национальностям, религиям и социальным слоям и объединенных совестью для выполнения одной задачи – спасти ребенка от смерти. Дать ребенку, просто ребенку, возможность вырасти и реализовать тот потенциал, с которым этот ребенок пришел в жизнь.

Каждый из тех нескольких еврейских детей, которые были спасены из Каунасского гетто подобной «цепью помощи», получил от этой «цепи» что-то вроде внутреннего посыла. Посыл к бережному отношению к любому проявлению жизни, посыл к сочувствию и помощи, и посыл к посвящению этой драгоценной жизни сотворению красоты на том поприще, которое предоставляет жизнь.

В моем случае, спасенный и сохраненный «цепью помощи» потенциал жизни реализуется не только мной, но также и моей дочерью, моими четырьмя внуками, и я верю, что его реализацию продолжат и их потомки. У всех у нас есть свои задачи, которые мы решаем, и свои «цепи», в которых мы участвуем. Все мы живем на Земле благодаря «цепи помощи», и все мы продолжаем получать нелегкие испытания, которые позволяют нам понимать людей и помогать им, когда им эта помощь нужна.

«Цепь помощи» против «цепи жестокости» - это единственный способ любви сохранить жизнь на нашей многострадальной планете, где одна жестокость вызывает в ответ другую, и этому, кажется, нет конца и края. Но вот ведь как бывает! Вся гитлеровская могущественная машина уничтожения с ее «порядком», поддерживаемым солдатами и оружием, не могла предотвратить спасения ребенка, когда всего лишь несколько простых людей, ведомых совестью, любовью, заботой и мужеством, объединили свои усилия в «цепи помощи».

Эти люди не подчинились законам и правилам, которые поддерживали «порядок» фашистского государства. Наоборот, они проотрицали эти правила, когда правила вошли в противоречие с их совестью. Для них совесть была важнее, и благодаря этому они смогли выполнить то, на что просто законопослушные люди не были бы способны.

Зачастую, проявляя любовь, сочувствие и щедрость в обычной жизни, мы не знаем, что в действительности начинаем «цепь помощи», которая продолжит свое действие в мире и принесет людям и, возможно, даже нам самим неожиданную помощь в тот самый момент, когда эта помощь будет особенно нужна. Эта цепь будет действовать через поколения, притягивая своим магнитом все больше и больше звеньев, втягивая все больше и больше людей в действия Любви.

 

 

УШ

 

Когда Советская Армия освободила Литву от фашистов, начали возвращаться те, кто в начале войны сумел спастись, убежав в Россию. Мой приемный отец знал, что мой родной отец мог остаться в живых и начать нас искать. Он ходил по улицам города и спрашивал незнакомых людей, не знает ли кто из них Ламданскиса (фамилия отца). Однажды от встретил одного из друзей отца, который знал, где тот находится, и послал ему телеграмму со словами: «Дочка жива здорова Каунасе».

Когда мой отец приехал, он нашел меня, шестилетнюю, разговаривающую на литовском языке и уже посещающую литовскую школу. Я его совсем позабыла и не хотела покидать своих приемных родителей. Но они уговорили меня уехать с отцом. Можно понять, как им было тяжело расставаться со мной, но они меня действительно любили и желали мне добра.

В морозную новогоднюю ночь с 1944 на 45-й год отец с водителем везли меня на открытой, покрытой брезентом, машине «Виллис» из Каунаса в Вильнюс – столицу Литвы, где отец в то время работал в проектной организации над проектами по восстановлению города. Вильнюс был почти полностью разрушен в жестоких уличных боях. Не было электричества, перебои с водой, негде жить. Мы остановились в гостинице на центральной улице. Это было одно из немногих уцелевших в городе зданий.

Вместо зданий кругом были руины со множеством невзорвавшихся мин. Мы, дети, обычно играли в этих руинах (а где нам еще было играть?), и многие подрывались на минах. Наши родители должны были работать по 12-14 часов в день, а мы были предоставлены самим себе. Я вспоминаю мою первую зиму в Вильнюсе и себя, бродящую по заснеженным улицам, волоча за собой маленькие деревянные санки.

Я начала учиться в школе, которая была в одном дворе с гостиницей. Мои соученики после школы частенько приходили ко мне поиграть. Как я помню, однажды мы играли с подружкой, и вдруг нам пришла в голову одна глупая мысль. Дело было в том, что у нас стояло несколько бутылок водки. В войну и сразу после войны продукты были рационированы и продавались только по карточкам. Были специальные карточки и на водку. Отец сам не пил, но водку выкупал и потом обменивал на другие продукты или промтовары.

Мы с подругой, две шестилетние отчаянные девчонки, решили попробовать, что же собой представляет эта водка, и отпили из бутылки. Потом мы пошли бродить по гостиничным лестницам, качаясь из стороны в сторону и изображая пьяных. Наконец, мы устроились играть на ничем не огороженном козырьке под лестничным окном на уровне третьего этажа, куда вылезли сами и вытащили свои игрушки.

Это, конечно, были опасные забавы - мы запросто могли упасть с этого козырька. Но так или иначе, опасности были везде вокруг нас в этой изувеченной войной среде. Только через несколько часов нашего пьяного «развлечения» отец вернулся с работы и снял нас с козырька, а меня отправил спать.

Я часто плакала, вспоминая мою дорогую пропавшую мамочку, по которой я очень скучала и которую звала, особенно когда бывала наказана за какой-нибудь проступок. И вот, в один из майских дней уже после окончания войны кто-то вернувшийся из Германии через знакомых передал, что моя мама жива и сегодня вечером поездом возвращается в Вильнюс. Отец еще не знал об этом, я услышала первая.

Как мы узнали потом, мама попала из Каунасского гетто в Польшу, в концлагерь Штутгоф, где она сумела как-то выжить в условиях постоянного холода, голода и опасности. Когда фронт стал приближаться к Польше, узниц концлагеря построили в колонну и погнали дальше на Запад, по дороге пристреливая ослабевших. Мама сумела убежать из колонны. На привале она и еще одна женщина спрятались в сене в сарае, где они отдыхали. К счастью, штык, которым солдат проверял, не остался ли кто в сене, прошел мимо. Колонна ушла дальше, а они остались вдвоем в заснеженном поле на польской земле еще под фашистами. Они обе спаслись, и та женщина потом признала, что это мама спасла ее и себя. Ее мужество и прекрасный немецкий много раз выручали их из трудных ситуаций.

Помню, я бежала изо всех сил к отцу на работу. Мы должны были попасть во-время на станцию! Мы успели – когда поезд пришел на станцию, мы встречали маму, не знавшую еще, найдет ли она кого-нибудь из нас в живых, у станционных ворот. Мы привели ее в нашу комнату в гостинице, и начали семейную жизнь втроем в послевоенном Вильнюсе, с его ежедневными проблемами и заботами: очередями за сахаром, мукой, яйцами и другими продуктами, добыванием угля и дров для обогрева жилья.

Для начала нам надо было получить постоянное жилье, что было очень непросто. От его строительной организации отцу выделили квартиру на третьем этаже старого здания. Мы занимали в квартире три комнаты, в двух остальных жили соседи. Для послевоенного Вильнюса это было очень неплохо, так как большинство людей проживало в коммунальных квартирах.

В стене одной из наших комнат была большая дыра от снаряда – память о битве за Вильнюс. Отцу дали несколько немцев – военнопленных, чтобы они ее заделали и отремонтировали наше жтлье. В то время много военнопленных восстанавливало город. Я не могла смотреть на них равнодушно, я плевала в них. Я не могла простить им моего страха и обиды - обиды беззащитного ребенка, который ни за что, ни про что был так наказан оккупантами.

Что меня удивляло, это то, что моя мама, которая пострадала от немцев даже больше меня, тем не менее принимала их как равных и заботилась о них. Она кормила их теми же «синими» цыплятами, которые мы получали по карточкам и ели сами, и это действительно была забота, памятуя о трудностях с добыванием продуктов. Только позже я осознала, что мама понимала жизнь гораздо лучше меня. Она видела человека в каждом. Она понимала, что каждый человек может оказаться в трудных обстоятельствах и каждый заслуживает сочувствия.

В 1946 в этих трудных условиях родилась моя сестра. Для моей истощенной после концлагеря матери рождение ребенка было одновременно подвигом и торжеством жизни над смертью. Сестру назвали Рахиль – так звали мамину старшую сестру, погибшую в Тельшай вместе с мужем и маленьким сыном, и мою бабушку, убитую в Каунасском гетто.

После войны мы продолжали поддерживать близкие отношения с Марией и Казимиром Бакша. Я оставалась их единственным ребенком, и мои родители стали их близкой родней. Особая близость у нас была с «мамите», которая стала для меня учителем любви и духовности. Она умерла в 90 лет, уже зная, что ее первая правнучка названа Марией в ее честь. Свои последние годы «мамите» провела в семье родственников, помогая им воспитывать их детей. И самое главное, что дети могли почерпнуть от общения с нею, было воздействие ее ауры любви, мудрости и терпимости.

 

IX

 

Такова, возможно, обычная история ребенка в войне, потому что с детской точки зрения любая война означает одно и то же: жестокость, опасности, страх и потерю семьи. Но даже в этих суровых обстоятельствах, а может быть особенно в них, дети ищут чего-нибудь яркого и радостного. Для меня это была музыка. Когда мне исполнилось 8, я как-то раз обнаружила в зарослях сирени среди руин послевоенного Вильнюса маленький деревянный дом. В этом доме жила старушка, учительница музыки, Она начала учить меня игре на пианино. И вот в этой хатке со старым пианино у меня появилась своя тайная жизнь в необъятном мире музыки. Только через несколько недель я призналась родителям, и они начали платить за мои уроки. У польской семьи, которая собиралась репатриироваться в Польшу, мои родители купили это старое пианино фирмы Кнаусс...